Сборник статей - Жизнь языка: Памяти М. В. Панова
Суть, «сердцевина» концепции М. ф. ш. – учение о фонеме. Неслучайно во время записи (см. приведенный в данном сборнике диалог с ученым) М. В. Панов, произнеся слово «фонема», тут же иронично добавил: «Ну, вы пропали… <…> Потому что я как сел на фонему… так вы меня и не отгоните от нее…».
М. ф. ш. в отличие от «ленинградцев» («петербуржцев») и «пражан», вкладывает в фонему, на мой взгляд, глубочайшее метафизическое содержание. «Московская» концепция фонемы – глубоко «платоническая».[16] Фонема, которая имеет множество реализаций, – своего рода идея, «эйдос», «дух» (можно назвать ее и более «приземленно» – «абстракцией», «отношением», как и назвал ее М. В. Панов во время записи, но это не меняет сути). «Ощутить» фонему нельзя, можно «ощутить» лишь ее воплощения. «В фонему можно только верить». Эта «вера в фонему» по своему духу близка ко многим, казалось бы, совершенно «идеалистическим» учениям Серебряного века, например учению В. С. Соловьева о Софии, которое (на этот раз осознанно) ведет свою родословную от Платона и платонизма. Концепция фонемы, которую полностью разделял и страстно проповедовал М. В. Панов, будучи полнокровной научной (т. е. вроде бы «метафизической» концепцией), тем не менее глубоко идеалистична и метафизична. Московская фонология – «лингвистический извод» объективного идеализма, т. е. веры в нечто неизменное, вечное, находящееся вне нас. Именно поэтому она (московская фонология), по словам М. В. Панова, «отряхнула со своих ног прах ничтожного эмпиризма» (см. диалог).
И здесь есть еще одна важная составляющая личности М. В. Панова.[17]
Ученый настойчиво сближал фортунатовцев и формалистов (тоже «продукт» Серебряного века). При этом подчеркивая, что «формалисты» – неверное название. Верное же – «спецификаторы» (определение М. Эйхенбаума). Что это значит? Это значит, что формалисты-спецификаторы ставят перед собой одну глобальную задачу: определить, в чем специфика искусства по сравнению с другими областями человеческой деятельности. Фортунатовцы же в отличие от «других» структуралистов ставят своей задачей определить и отстаивать специфику языка как знаковой системы по сравнению с другими знаковыми системами. И там, и там – культ специфики, уникальности, неповторимости. Чрезвычайно русская идея! Созвучная идеям Ф. Достоевского, Н. Розанова, «цветущей сложности» К. Леонтьева и др. М. В. Панов (отдавая должное) не мог не принять, например, «семиотического глобализма» в науке, как не мог принять и перенесения идеологических схем на искусство вульгарными социологами. И очень характерно, что от разговора о фонеме, фортунатовцах и «спецификаторах» он тут же переходит к разговору о достоинстве личности («самостоянии», как говорил Д. С. Лихачев), о «профессиональном» чувстве достоинства и о национальном языке: «Профессиональное чувство достоинства допускает только одно: то, чем я занимаюсь, бесконечно важно, ценно, и я в своих воззрениях не подчинюсь никому, кроме объекта изучения. А мой объект изучения, в свою очередь, он совершенно самостоятелен и представляет величайшую ценность, потому что он приносит людям радость и счастье. Ни одного человека нет такого, который прочел бы какую-нибудь басню Крылова и перестал бы врать, и перестал бы воровать… Басни Крылова почему радостны? Да по языку своему родному радостны! По меткости характеристик, по наблюдениям! Ничему они не учат кроме того, что они учат любить русский язык и любить искусство».
«Метафизику» М. В. Панову, глубоко осознававшему глобальные, интегральные законы языка, был, тем не менее (а вернее – именно поэтому), свойственен культ специфичности, «самости», будь то та или иная сфера человеческой деятельности, сфера национального или сфера личного. Именно М. В. Панов первым, еще в 60-е гг., веско выдвинул идею разработки методов описания речевого портрета личности и осуществил идею, развернув ее в «Истории русского литературного произношения XVIII–XX вв.». «Специфичное» же может существовать только в условиях свободы, свободного диалогизма. Отсюда, в частности, и отстаивание М. В. Пановым взгляда на языковую норму в наши дни как на «выбор», а не как на «запрет».[18]
Культ «личного», неповторимого и специфичного при отчетливом видении единой метафизической глубины мира и веры в нее – может быть, все это и есть подлинная сущность интеллигентности.
4. Разговор М. В. Панова с Е. В. Красильниковой и Л. Б. Парубченко. 10 декабря 1998 г
Текст представляет собой расшифровку магнитофонной записи беседы М. В. Панова с Е. В. Красильниковой и Л. Б. Парубченко, происходившей в квартире М. В. Панова. Была записана средняя часть беседы, за чаем.
Запись, компьютерный набор и подготовка текста к печати Л. Б. Парубченко.
Оригинал хранится в Институте русского языка им. В. В. Виноградова РАН.
Принятые сокращения:
М. В. – Михаил Викторович Панов.
Е. В. – Елена Васильевна Красилъникова.
Л. Б. – Любовь Борисовна Парубченко.
М. В.: <…> В свой университет когда писал заведующей кафедрой, сказал, что Вы совершили подвиг – переписали лекции. И я возгорелся желанием доделать эту книгу. Потому что, конечно, книжка – это одно, а лекции – другое, там кое-что изменить, очень многое добавить, но Вы меня вдохновили на эту работу. Чтобы получилась книжка. Может быть, не «Лингвистика и преподавание русского языка», а просто «Преподавание русского языка», а там из содержания они увидят, что есть еще и лингвистика.
Л. Б.: У меня эту книгу уже многие читали, многие учителя читали (я авторские права Ваши ставлю все время под угрозу), студенты читали и слушали. Вы знаете, она очень нужна, эта книга, я это поняла.
М. В.: Спасибо. А вот я сейчас хочу ее доделать. Стал смотреть свои методические материалы, я же всю жизнь их собираю… Ох, я боюсь Вашего шевеления на этом стуле, лучше вот сюда…
Л. Б.: Нет-нет, все нормально.
М. В.: Так вот. Всю жизнь все собираю, и вдруг стал рассматривать, и заметил там любопытные вещи. Ну вот, например. Приходит учитель, новый учитель, в новый класс, знакомится с учениками. Ну, как всегда, он строгость напускает, спрашивает, проводит опрос, чтобы узнать, каковы знания. Говорит: «Что такое существительное?» – Ученик: «Слово, которое изменяется по родам, числам и падежам». – Учитель: «Вот слово стол. Измени по родам». – Ученик отвечает быстро: «Парта!» (Смеются.) Началась игра. Я думаю, после этой игры дети хорошо запомнили, что существительное не изменяется по родам.
Приходит он на следующий день, учитель этот, в класс, спрашивает: поезд – как женский род? Ученик, в ус не дуя, говорит: «Электричка!» (Смеются.) А потом говорит, что мы узнали, что это называется тематические группы слов. Иначе говоря, приемы введения веселого духа на уроке русского языка очень могут быть разнообразны.
(Пауза)
И вы, отчаянные люди, чаю не хотите!
Е. В.: Нет, обязательно выпьем. Просто надо паузу, у нас уже столько перемен.
Л. Б.: Михаил Викторович, знаете, чем в Ваших лекциях студенты оказались покорены? Они слушали несколько лекций в курсе истории преподавания русского языка в школе, ну, и когда фонетику изучают, я тоже даю им про историю Московской фонологической школы слушать… Вот я даю им слушать Ваши лекции, потом мы с ними беседуем. И самое сильное впечатление на них произвело, даже неожиданно для меня, – они были поражены тем, что Вы очень хотите, чтобы студентам было ясно, о чем Вы говорите, что Вы очень об этом заботитесь, постоянно…
М. В.: Это очень редкий случай! (Все смеются.)
Л. Б.: Да! Я из этого заключила, что не все лекторы так себя ведут с ними…
Е. В.: Абсолютно!
Л. Б.: И они были вот этим потрясены. Несколько раз мне говорили: как он заботится о том, чтобы поняли, чтобы студенты поняли! А второе – они знаете еще чем потрясены? Они были потрясены тем, что Панов любит студентов.
М. В.: Честно вам скажу: люблю! (Смеются.) Вот ко мне ходят студенты разных выпусков. Вот сейчас выпуск, были один раз студенты православного университета. После того, как они у меня несколько часов пробыли, я чувствую себя помолодевшим. На самом деле. И сил прибавляется, и, в общем, и жизнь все-таки неплохая: если были сомнения, то они исчезли.
Л. Б.: Михаил Викторович, а можно я Вам вопросы буду по лингвистике задавать? Потому что есть вопросы, на которые мне никто не ответит.
М. В.: Если я знаю. Потому что… вопросы есть, на которые ответить нельзя.
Л. Б.: Вначале у меня вопрос про Пешковского. Вы в статье «Московская лингвистическая школа. 100 лет» Пешковского не назвали в числе «москвичей».
М. В.: Это ведь очень сложный вопрос. Я думаю, что его надо называть в Московской школе. Он фортунатовец, он близок ему. Но в последних работах он стал очень сильно пропагандировать Потебню, и у многих появилось такое впечатление, что он отошел от Московской школы к потебнианцам.
